данные не готовы. Другой же, талант, три минуты покувыркался на сцене – и гром оваций. Где справедливость?.. Впрочем, простому тоже пальца в рот не клади. Когда-то очень было принято жалеть простого, маленького. Диккенс, Кафка с Чеховым, Фаллада просто слезами обливались – такой он, мол, замечательный, добрый, скромный, а судьба обижает. Но пока простой прост, а маленький мал, они действительно тихие. Однако дай чуть вылезти, подняться. Гораздо круче нос задерет, чем тот, кто уже привык к возвышенному положению. Одним словом, люди – еще та публика. Порой даже спрашиваешь себя – не лучше ли, если б мы так и остались обезьянами. А то обрадовались – произошли!
Стван сжал кулаки, сердце стучало. Потом стер пот с лица. Ладно. Теперь все позади. И сразу успокоился. Не так, как прежде, когда утренняя злоба тлела в нем по нескольку часов.
Хотелось есть. Вчера в горячке он нахватался криля, однако сейчас никаких неприятных… Подошел к воде. Взятая на ладонь студенистая масса была похожа на протоплазму. Что-то биологическое, но так, что отдельных маленьких существ не рассмотреть. Первичная жизненная материя, из которой природа позже станет лепить классы, отряды, породы.
Несмело попробовал. Холодец и холодец!
И морская вода вполне годилась для питья. Чуть солененькая. Только чтобы не напоминать дистиллированную.
Им вдруг овладела сумасшедшая радость. Как хорошо, как счастливо! Хоть ляг, хоть иди, никому никакого отчета, ничто не изменится ни от его трудов, ни от его безделья. Все связи не то чтобы оборваны и болтаются, а их попросту не существует. Без долга, ответственности он будет встречать новый день острым чувством наслаждения, провожать тоскуя, ибо сон теперь – не убежище от скуки и досады, а перерыв наполненного бытия.
«Пойду к югу, – сказал он себе. – Или к северу, если брошен в Южное полушарие. К полуденному солнцу. За несколько лет доберусь до тропиков, а там на запад или восток».
Просто жить! Без оправдания со стороны. Ведь многие так. Прикидываются, будто перед ними высокие цели, а на самом деле квартирка, да дети растут потихоньку, что и регистрируется благодушно.
Выше поднялось солнце, мягкая теплота сменила прохладу. Шоколадно-коричневый песок у самых вод был ласково податлив, его шелковые отливы звали ступить. И манила потонувшая в мареве полоска горизонта.
«Интересно, весь ли земной шар таков – море по пояс и отмели без края? Или где-то большая суша, бездонный океан?»
Полтораста раз день сменялся ночью над безмолвием песков и воды. А может быть, двести или сто тридцать – Стван намеренно сбивал себя со счета. Шел со вкусом, ощущая каждый миг абсолютной свободы. Сначала по утрам еще вспоминались старые обиды, он отдавался привычным злобным монологам. Но, прожаренный солнцем, насидевшийся в целебных лагунах, стал уравновешенней. Улыбался ни с того ни с сего, шутил и смеялся собственным остротам. От непрерывной ходьбы мышцы развились, руки и ноги уже не висели неприкаянными, а принадлежали корпусу. Загорелая кожа утолщилась, плотней прилегла к плоти. С удивлением отмечал, как это приятно – физически быть. Пейзаж все не менялся: равнина, мелко налитая водой, или мелкое море с часто насыпанными низкими островами. Но внутри было разнообразно. То на небольшой глубине луг огненно-красных, густо переплетенных водорослей, длинных, без начала и конца. То задавало загадку неизвестно откуда взявшееся течение, и Стван долго смотрел, как жизнь кишит в своеобразной реке, струящейся в толще вод. Научился ценить малое. Радовался, например, обнаружив полоску крупнозернистого песка среди мелкого. Когда в первый раз нашел камень, овальный, обтертый, это стало событием. Стван нес камень с собой несколько дней, перебрасывал из руки в руку, кидал, подбирал.
Но однажды в небе собралась гроза. Он сообразил, что на широкой территории его голова представляет собой высочайшую точку. Джомолунгму кембрийского мира. Поспешно выкопал яму в песке, она тотчас заполнилась пенистой водой – улегся, пережидая. Гроза, к счастью, прогрохотала вдали.
Другой раз было куда страшнее. Ночью, от какой-то тоски проснувшись, увидел, что местность еще обмелела и его окружает не море, а бескрайнее мокрое поле, где там и здесь рассеяны пятна луж с отраженными звездами. Сделалось зыбко и неуверенно. Трагически маленьким ощутил себя перед лицом какой-то гигантской катастрофы в природе. Предчувствуя несчастье, до утра бродил взад-вперед, перескакивая через груды водорослей, через темные кучи молча копошащихся моллюсков. С рассветом вода начала прибывать, как бы выступая из почвы. Лужи объединились, превратились в озера. Резко похолодало, будто что-то сломалось и в климате. Озера сошлись, острова-отмели исчезали один за другим. И когда пришел день, Стван оказался стоящим по щиколотку в безбрежном океане. Во все стороны было не высмотреть ни клочка суши, и вода, теперь не теплая, поднималась. Провел несколько страшных часов, не в силах справиться с дрожью, ожидая, что дальше. Не позволил себе кричать только потому, что твердо определил: это большой, исключительный прилив, вызванный тем, что Солнце и Луна выстроились на одной линии с Землей и вдвоем тянут на себя земную воду. Хотя и не каждодневный, но разумом постижимый феномен космического порядка. Целых двести минут – он считал по пульсу – вода недвижно держалась ему по шею, потом море все разом стало опускаться, отдавая сантиметр за сантиметром. Холод ушел через сутки. Мириады морских лилий, издохших медуз, губок и трилобитов усеяли пески. Поднятый и сметенный наводнением планктон лег на водоросли и почву, смешался с ними. Ствану пришлось подбирать себе новую пищу. Попробовал открывать маленькие серебристые раковины, нашел их съедобными.
Теперь движение к тропическому поясу приобрело деловой смысл – уйти с тех мест, где возможны наступления холода. Отоспавшийся за первые недели, Стван стал совершать свой переход и ночью, ориентируясь по крутящемуся театру звезд.
Досаждала щекотавшая шею борода – подпилил ее острым краем раковины. Когда хотелось бани, растирал себя влажным песком – покрепче, чем самая жесткая мочалка.
Началась заметная прибавка тепла, в безветренную погоду бывало уже знойно. Морская живность делалась причудливее. Порой дно лагуны устилали тела-тела, приходилось идти в обход, чтобы не ступать прямо по шевелящемуся. Стван натыкался на области, где вода была почти полностью замещена прозрачной кипящей кашей – гидры, червячки, крошечные водоросли, какие-то бойкие личинки, просто клетки, пока не знающие, во что же им обратиться. Все двигалось, пожирало друг дружку, оставляя новое и меняющееся, вероятно, потомство. Видно было, что геологически скоро жизнь выплеснется-таки на сушу. Не от чего-нибудь, а от того, что некуда деваться. Огромная энергия – химическая, электрическая и еще бог знает какая – была аккумулирована в таких бассейнах. Искупавшись там, Стван пробегал целые километры, нарочно зацепляя песок босыми ногами, разбрасывая его широкими веерами. Прыгал вверх
